Ирина торопилась домой. Все три праздничных выходных она провела на даче — начало мая, и запланировано было столько работ… Но все ее планы полетели к чертям. Небывалый холод, морозы, снегопад потрясли всю страну — за окном удручала воистину апокалиптическая картина: иней вместо цветов на черемухе, снежные шапки на выпестованных в конце апреля грядках, трогательные, стеклянные на ощупь, погибающие тюльпаны. Ирина пыталась спасти тепличную рассаду помидоров, по собственной дурости высаженную в грунт, закрывала поникшие кустики пленкой, одеялами, какой-то лопотиной — тщетно. Опоздала — рассаде пришел неминуемый «трындец».

А самым тяжелым было — видеть растерянных птах, смотревшихся на фоне мертвого пейзажа так дико, так неестественно, будто создатель всего живого на земле внезапно сошел с ума или рассердился на неразумных своих чад и жестоко наказал их, перемешав времена года.

Ирина чуть не заплакала: ну и наказывал бы себе виноватых, птахи-то при чем? Они-то безгрешные твари. Им за что такая кара?

Обычно в весенние праздники из всех дворов доносились запахи шашлыков, играла музыка, проснувшийся от зимней спячки народ шумел и радостно гомонил, расправляя одеревеневшие, покрытые зимним жирком мышцы. То тут, то там стучали молотки, жужжали пилы. Кричали одуревшие от тепла и воли вольной ребятишки. Женщины, соскучившиеся по земле, чуть ли не носом эту землю рыли, довольные по уши — работёнки-то привалило!

А тут — мертвая тишина. Автомобили дачников, притулившись около домиков, словно брошенные клячи, жались к заборам, дремали в ожидании: когда же хозяева одумаются и вернут их в теплые городские гаражи. Валил из печных труб черный дым — грелись люди, изводя дрова охапками. Ребятишек на улицу не выпускали, и только носы пипочкой, прижавшиеся к оконному стеклу видны с улицы. В общем — уныло все. Такого Ирина за всю свою жизнь ни разу не видала, даже страшно становилось: а вдруг — все. Конец света наступил.

Едва дождалась воскресенья, залезла в простуженный автобус и отвернулась от окна. В салоне так же было тихо: дачники с каменными лицами глядели внутрь себя и ни о чем не желали разговаривать друг с другом.

Наконец-то лобастый автобус, ткнувшись в поребрик остановки, высадил пассажиров и, пыхтя, попер дальше. До дома идти еще добрую версту, с сумкой, усталой… да еще мочевой пузырь дал о себе знать. И это было ужасно некстати. Ирина припустила бегом, поругивая себя — кто ее просил выдуть почти литр кофе накануне?

Бежала, бежала, не обращая внимание на лужи, образовавшиеся вместо снежных наносов. Ругала себя последними словами. И все-таки, краем глаза поглядывала на дворы, людей, усталые от дороги автомобили.

Вот идет навстречу бабулька: согнулась в три погибели, еле-еле тащит легкую авоську (с советских времен, наверное, сохранилась) с коробкой молока. Так, рано. Еще пожить можно. Вот женщина бальзаковского возраста, лет на десять моложе Ирины, озабоченная телефонным разговором, ловко лавирует между лужами. Тоже — перелет. Время расцвета прошло, а у дамы все впереди. А вот Ира давно закончила эру влюбленностей. Лень.

И тут до Ириного слуха донесся отчаянный девчачий рев:

— Неужели ты не видишь, мне больно, и я плачу!

Что-то знакомое резануло по сердцу.

Во дворе толпятся тополя. Вокруг ствола одного из них собачий поводок обернут — ленивый бульдожка послушно ждет, когда же угомонится его юная хозяйка, сидевшая на скамейке. Та, которой больно. Та, которая плачет.

У скамейки стоит молоденький парнишка, худенький, неказистый, лицо усыпано прыщами. Совсем зеленый. Но нога его в поношенном кроссовке надменно отставлена в сторону. Руки в карманах. Он что-то оскорбительное кидает в лицо подружке и намеревается уйти. Та бросается к нему, пытается удержать и снова рыдает, прикрыв круглую свою миловидную мордашку руками.

— Зачем так поступать? Мне же больно!

Ирина взбрыкнула, как молодая кобылка. Нашла из-за кого реветь! Дрищ какой-то! Да плюнуть на него и растереть! Она нарочно прошла мимо скамейки. «Дрищ» ушел. Бульдожка зевал и явно скучал. Деваха ревела, как будто ее казнить собираются.

Ира (вот никто же ее не просил) присела рядышком. Тронула слегка кудряшки девчонки.

— Прекрати переживать!

Несчастная «брошенка» вдруг ошпарила Иру острым взглядом:

— Вам какое дело? Шли себе, вот и идите дальше!

Ира улыбнулась.

— Пойду. Непременно пойду. Только сделаю тебе небольшое замечание: не стоит убиваться из-за него. Ты очень красивая. Очень. Уж поверь мне. Особенно кудряшки. А этот — никакой. Фу просто. Даже одет как придурок. А ты унижаешься. Сейчас этот дурак идет и радуется: какую девку до слез довел! Думает, победил. Воображает себя неотразимым. Тьфу на него. Голову выше и вперед!

— Куда? — девушка заинтересованно посмотрела на собеседницу.

— Куда хочешь. И запомни — никому и никогда не признавайся в том, что тебе больно. Для них, — Ирина кивнула вслед давно пропавшему из вида парню, — это белый флаг. Он их вдохновляет!

— Правда?

— А то! — подтвердила Ирина.

Девушка вздохнула, отвязала бульдожку.

— Спасибо. Не буду. Тоже мне, принц, — и пошла по дорожке. К дому, видимо. Пес ускорил ход. Наверное, очень есть хотел. С этими молодыми одна морока — от голода можно окочуриться.

Ира улыбнулась. Еще одну спасла от унижений. Сильно сказано «спасла», да и девочка податливая. А хотелось бы, чтобы она вникла в смысл Ириных слов. Вот бы Ире тогда кто-нибудь мудрый попался. Разве она бы наломала дров?

***

Когда же это было? Лет тридцать назад. Ну точно, лет тридцать. Ира была такая же молоденькая и хорошенькая. А он… А он …
Продолжение рассказа в первом комментарии под постом