Ты действительно думаешь, что можешь просто взять и ворваться в мой дом, чтобы отнять у меня сына? — процедила Лидия Сергеевна, сжимая фарфоровую чашку так, будто это был единственный способ сохранить самообладание.
— А вы разве считаете, что имеете право контролировать его жизнь вечно? — тихо, но уверенно ответила Ольга, не отводя взгляда от свекрови. В её голосе не было ни гнева, ни обвинений, только спокойная решимость.
Кто бы мог подумать, что семейные ужины превратятся в настоящие битвы? Но когда твоя свекровь обладает характером человека, который всю жизнь командовал другими (или, по крайней мере, излучает такой настрой), приходится учиться защищаться.
Дмитрий, мой муж, снова уговорил меня прийти на эти регулярные испытания терпением, которые он называл «семейными ужинами». «Мама старается, она готовит твои любимые котлеты», — говорил он каждый раз. Хотя я даже не помню, чтобы когда-либо заявляла о своей любви к котлетам. Похоже, это очередной миф, созданный Лидией Сергеевной для того, чтобы ещё раз подчеркнуть мою «неблагодарность».
Старинные часы на стене пробили семь вечера, когда мы вошли в квартиру свекрови. Первое, что ударило по носу, — запах пережаренного мяса. Это был первый сигнал: вечер будет особенным.
— О, наконец-то! — воскликнула Лидия Сергеевна, театрально разводя руками. — А я уже начала волноваться, может, вы заблудились по дороге? Хотя… — Она задержала взгляд на мне, как будто проверяла, всё ли со мной в порядке. — Некоторые действительно могут потеряться даже на самом простом пути.
Дмитрий сделал вид, что ничего не услышал. Он давно освоил искусство игнорирования колкостей матери. Я же выдавила натянутую улыбку:
— Добрый вечер, Лидия Сергеевна. Здесь… весьма… ароматно.
— Конечно, тебе трудно оценить настоящий домашний ужин, — презрительно фыркнула она, поправляя безупречную причёску. — Не всем доставалось время учиться готовить, если вместо этого нужно было ловить богатых женихов.
За столом собрались все участники этого странного трибунала: тётя Вера — сестра Лидии Сергеевны, дядя Толя — её второй муж, и какая-то дальняя родственница, имя которой я никак не могла запомнить. Все они одновременно хмыкнули, словно заранее репетировали этот момент.
Котлеты оказались не просто подгоревшими — они напоминали миниатюрные угольки, случайно упавшие на наши тарелки. Однако никто из присутствующих не решился это заметить.
— Как интересно, Оленька, ты даже не притронулась к еде, — пропела свекровь, стуча ложкой по краю моей тарелки. Её голос источал липкую заботу, которая звучала совершенно неестественно. — Может быть, добавки?
Я машинально поковыряла вилкой остывшие макароны:
— Нет, спасибо, я…
И тут произошло то, чего я никогда не ожидала. Лидия Сергеевна наклонилась ко мне, якобы поправляя скатерть, и в этот момент я заметила это. Быстрое, почти незаметное движение её губ, тихий шорох. Плевок. Прямо в мою тарелку. Словно это была самая обычная реакция на пылинку.
Внутри всё похолодело. Я застыла с вилкой в руке, чувствуя, как кровь отхлынула от лица. Мой взгляд метнулся к Дмитрию — он сосредоточенно изучал узор на своей тарелке. Тётя Вера рассказывала что-то про соседку с пятого этажа, а дядя Толя кивал в такт её словам. Никто ничего не заметил. Или предпочёл сделать вид.
В машине, уже по дороге домой, я всё-таки решилась поднять эту тему:
— Дим, ты видел, что твоя мать сделала? — спросила я, стараясь сохранить спокойствие в голосе.
— Мм? — откликнулся он, щёлкая поворотником. — Что именно?
— Она плюнула. Прямо в мою тарелку, Дим.
Он глубоко вздохнул, как будто заранее знал, что этот разговор будет непростым.
— Оль, не придумывай. Мама бы никогда такого не сделала. Тебе, должно быть, показалось.
«Показалось». Вот так просто. А ведь я сидела там, глотая не только эти проклятые макароны, но и всё своё унижение, надеясь, что он заметит, что заступится. Но вместо этого я услышала лишь это равнодушное «показалось».
В этот момент что-то внутри меня сломалось — или, наоборот, окончательно закалилось. Я поняла: больше нельзя терпеть. Хватит быть той самой «хорошей девочкой», которая жертвует собой ради мужа. Хватит позволять этой женщине превращать мою жизнь в бесконечный кошмар.
Дома я достала ноутбук и открыла поисковую строку. «Как найти информацию о человеке», — набрала я, усмехнувшись про себя. Если Лидия Сергеевна хочет войны, она её получит. Только теперь правила игры будут моими.
Чердак встретил меня облаком пыли и запахом старых газет. Чтобы попасть сюда, мне потребовались три дня убеждений Дмитрия, что я хочу помочь его матери разобрать хлам «из лучших побуждений». Он даже обрадовался, услышав мои планы на «сближение со свекровью». Бедный, наивный Дима. Так я оказалась на чердаке старой дачи.
Там стояли десятки коробок, аккуратно подписанных: «Письма 1985», «Фотографии из Сочи» и тому подобное. Я словно археолог начала раскапывать прошлое Лидии Сергеевны, открывая тайны, которые она предпочитала держать под замком.
Первой находкой стала связка писем, перевязанная выцветшей розовой лентой. Почерк был совершенно другим — размашистым, эмоциональным, совсем не таким педантичным, как у моей свекрови.
«Дорогая Лида! Я не могу признать ребёнка. Ты же понимаешь — моя карьера, моя репутация… Я переведу деньги на счёт, как мы договорились.»
Дата на письме совпадала с периодом за девять месяцев до рождения Дмитрия.
— Господи… — прошептала я, опускаясь на коробку.
А потом были фотографии. Одна из них особенно бросилась в глаза — молодая Лидия Сергеевна обнимала мужчину, удивительно похожего на Дмитрия. Но это явно не был её первый муж. На обороте фото было написано: «Виктор Петрович после конференции. Жена уехала к маме.»
Картинки начали складываться в голове. Лидия Сергеевна, амбициозная сотрудница НИИ, роман с женатым начальником, беременность… И, вероятно, последующий скандал.
Я начала расспросы. Сперва позвонила бывшим коллегам Лидии Сергеевны, представляясь журналисткой, пишущей статью о выдающихся женщинах науки. Потом — соседям, которым рассказала, что готовлю юбилейный альбом для её семьи.
— Ах, Лидочка! — воскликнула одна из старых соседок, Анна Михайловна. — Как же, помню её! Особенно тот скандал…
— Какой скандал? — перебила я, затаив дыхание.
— Ну, когда Борис Николаевич, её первый муж, узнал про роман с заведующим лабораторией. Ужас какой стоял во дворе! Она кричала, что он сам виноват — не уделял ей внимания, всегда работал. А потом выяснилось, что она беременна…
По кусочкам я собирала историю. Молодая Лидия Сергеевна, гордость научного института, роман с женатым руководителем, предательство мужа, который узнал правду и ушёл. А затем она превратила свой позор в оружие, создав легенду о том, что её бросили одну с ребёнком ради другой женщины.
Но я не остановилась на достигнутом. Каждый вечер, пока Дмитрий задерживался на работе, я углублялась всё дальше в прошлое Лидии Сергеевны. Оказалось, её история была ещё запутаннее, чем я предполагала.
В старых дневниках я обнаружила записи о её попытках построить личную жизнь после развода. Десятки встреч, сменяющие друг друга мужчины — и одна и та же картина: стоило отношениям стать серьёзными, как она находила способ их испортить. Будто боялась, что кто-то увидит её настоящую, уязвимую.
Затем появился дядя Толя — её второй муж. Добродушный, мягкий человек, который позволил ей занять главенствующее положение в их союзе. Он никогда не перечил, не задавал неудобных вопросов. Именно таким отцом она хотела видеть его для Дмитрия — марионеткой, а не живым человеком со своим мнением. И именно поэтому она так ненавидела меня: я отказывалась подчиняться её сценарию.
Однажды вечером, копаясь в очередной коробке, я нашла конверт с фотографиями. На них была я — выходящая из магазина, садящаяся в машину, гуляющая в парке. Даты на обороте указывали, что эти снимки сделаны до нашей свадьбы.
— Вот это да, — пробормотала я, усмехнувшись. — Вы, Лидия Сергеевна, оказывается, настоящий сталкер.
Теперь у меня было достаточно информации. Оставалось только выбрать момент для раскрытия карт. И такой случай представился через неделю — на праздновании юбилея первого внука тёти Веры.
Собралась вся семья — около двадцати человек. Лидия Сергеевна, как всегда, была в центре внимания. Она рассказывала о своей «нелёгкой судьбе» матери-одиночки, давая понять, что «некоторые молодые» могли бы поучиться у неё стойкости.
— А знаете, — вклинилась я в её речь, когда она закончила очередную тираду, — я недавно разбирала старые фотографии на чердаке вашей старой дачи. Такие интересные снимки нашла… Особенно один, с конференции. Как там его звали? Виктор Петрович?
Лидия Сергеевна застыла с бокалом в руке. Её лицо стало белым как полотно.
— Что за глупости ты несёшь? — процедила она сквозь зубы.
— Ну как же, вы так хорошо смотрелись вместе. Особенно на фото, где его жена уехала к маме. Кстати, Дима, ты знаешь, как познакомились твои родители?
— Оля, — начал Дмитрий предостерегающе, но я уже не могла остановиться.
— Потрясающая история! Молодой заведующий лабораторией, красивая сотрудница… Правда, он был женат, но разве это помеха настоящей любви?
— Замолчи! — вскрикнула Лидия Сергеевна. — Ты ничего не знаешь!
— Знаю, — спокойно ответила я. — Знаю про письма, про деньги на счёт, про то, как вы следили за мной до свадьбы. Я всё знаю, Лидия Сергеевна. И знаете что? Мне вас жаль.
— Дима никогда не был сыном этого мерзавца Бориса! — выпалила она и тут же зажала рот рукой.
В комнате повисла гробовая тишина. Слышно было только капание воды из крана на кухне — кап, кап, кап…
— Что? — медленно произнёс Дмитрий, поднимаясь из-за стола. — Мама, о чём ты говоришь?
Я смотрела на свекровь и видела, как рушится её тщательно выстроенная империя. Как осыпается фасад безупречности, открывая испуганную женщину, которая всю жизнь боялась быть разоблачённой.
— Всё можно объяснить, — забормотала она, пятясь назад. — Я делала это ради тебя, только ради тебя…
— Ради меня? — голос Дмитрия дрожал. — Ради меня ты врала всю мою жизнь? Обманывала меня? Врала о настоящем отце?
Я наблюдала эту сцену, чувствуя странное опустошение. Месть, которую я так долго планировала, оказалась горькой.
Моменты того вечера словно замедлились, растянувшись в моей памяти. Я помню каждую деталь: как дрожали руки Дмитрия, когда он опрокинул стакан с вином; как всхлипывала тётя Вера; как скрипел стул под дядей Толей, когда он поднялся.
— Я ухожу, — тихо сказал он, глядя на Лидию Сергеевну с болью и разочарованием. — И знаешь что? Я всегда догадывался, что ты что-то скрываешь. Но думал — ладно, у каждого свои тайны. А оказывается…
Лидия Сергеевна металась по комнате, как загнанный зверь:
— Толя, подожди! Дима, сынок, ты должен понять! Я была молода, боялась остаться одна…
— А я? — неожиданно спросил Дмитрий. — Ты хоть раз подумала обо мне? О том, как я жил с этой ложью?
Я положила руку ему на плечо, чувствуя, как оно сотрясается от напряжения.
— Дим, поехали домой.
— Нет! — воскликнула Лидия Сергеевна, хватая его за рукав. — Ты не можешь уйти! Это всё она! Она всё это подстроила! Она хотела разрушить нашу семью!
Я рассмеялась — нервно, почти истерично.
— Разрушить семью? Вы сами её разрушили, Лидия Сергеевна. Каждым своим словом, каждым взглядом, каждым плевком в мою тарелку. Вы так боялись потерять контроль над сыном, что потеряли всё.
Дмитрий повернулся ко мне:
— Плевком в тарелку? Так это правда?
Я кивнула. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул.
Через несколько часов мы снова вернулись к ней.
— Мама, — тихо сказал Дмитрий, — я позвонил Борису Николаевичу. Нашёл его контакты. Он живёт в Петербурге. И знаешь что? Он плакал, услышав мой голос. Говорил, что искал меня все эти годы, но ты… ты запретила ему увидеть меня…
— Я защищала тебя! — крикнула она, её голос дрожал от эмоций. — От всех! От него, от неё…
— От жизни, — тихо закончил Дмитрий, глядя на неё с болью в глазах. — Ты защищала меня от жизни, мама. И от правды.
Мы уехали, оставив её стоящей у подъезда с вытянутыми руками. Она что-то кричала нам вслед, но я не слушала. В машине Дима молчал, крепко сжимая руль, словно боялся потерять контроль над собой.
Дома он опустился на кухонный стул и просто смотрел перед собой, будто пытаясь осмыслить всё произошедшее. Я заварила чай, достала его любимое печенье, которое всегда ассоциировалось у нас с моментами спокойствия.
— Знаешь, — наконец нарушил он тишину, — я всё думаю: что хуже — когда предаёт чужой человек или родной? Всю жизнь я считал отцом другого человека.
— Родной, — ответила я, встретившись с ним взглядом. — Чужому ты никогда бы не доверился полностью.
Он взял мою руку в свою, его пальцы были теплыми, но немного дрожали.
— Прости. За всё это… За то, что не верил тебе. За то, что не видел, как она с тобой обращается.
— Ты не виноват, — мягко ответила я. — Она манипулировала тобой всю жизнь, создавала свой мир, где правила устанавливала только она.
— Но ты могла просто уйти. А вместо этого…
— А вместо этого я решила бороться, — перебила я его, садясь рядом. — Потому что люблю тебя. И потому что видела, как эта ложь постепенно разрушает тебя изнутри. Она была как яд, который распространялся медленно, но неизбежно.
Через неделю мы узнали, что дядя Толя официально подал на развод. Ещё через месяц Дмитрий встретился с Борисом Николаевичем. Я не пошла с ними — это был их момент, их возможность узнать друг друга заново.
Лидия Сергеевна звонила ежедневно. Сначала угрожала, потом плакала, затем переходила к умоляющим просьбам. Дима игнорировал звонки, но однажды, когда она неожиданно приехала к нам домой, он решил поговорить с ней лицом к лицу.
— Знаешь, мама, — сказал он тогда, глядя ей прямо в глаза, — ты хотела защитить меня от всего мира. А получилось, что защитила мир от меня. Я жил в коконе твоей лжи. Но теперь я свободен.
Мы не порвали связи полностью — она всё же его мать. Однако теперь между ними установились чёткие границы: никаких манипуляций, никакой лжи. Она приходит к нам раз в месяц на чай. Сидит тихо, почти испуганно, будто каждое своё слово может нарушить хрупкий баланс.
А я? Иногда мне кажется, что было бы проще просто уйти тогда, начать новую жизнь без этой токсичной свекрови. Но каждый раз, когда я смотрю на Диму — на то, как он расправил плечи, как научился говорить «нет», как стал увереннее в себе, — я понимаю: это стоило того.
Недавно я обнаружила в почтовом ящике конверт. Внутри было письмо от Лидии Сергеевны. «Ты хотела разрушить мою жизнь, — написала она, — но разрушила только ложь. И за это… за это я должна сказать спасибо.»
Я сложила письмо и улыбнулась. Иногда, чтобы построить что-то новое, нужно разрушить старое. Даже если это больно. Даже если страшно. Даже если кажется, что ты разрушаешь чью-то жизнь.
Потому что иногда именно такие перемены необходимы для исцеления.
— А помнишь, как я плюнула в твою тарелку? — Лидия Сергеевна усмехнулась, аккуратно помешивая чай в своей фарфоровой чашке.
— Такое забудешь? — подмигнула я ей, протягивая вазочку с её любимым малиновым вареньем.
Если бы мне два года назад сказали, что мы будем вот так спокойно сидеть на моей кухне и обсуждать прошлое, я бы ни за что не поверила. После того скандала, когда правда о рождении Димы вышла наружу, после всех разоблачений и взаимных обвинений, казалось, что наши отношения навсегда остались в прошлом.
Но жизнь полна сюрпризов. Особенно когда болезнь меняет всё.
Телефонный звонок раздался ранним субботним утром. Я как раз замешивала тесто для блинов — Дмитрий обожал просыпаться по выходным под аромат свежей выпечки.
— Оля, — голос дяди Толи был прерывистым и дрожащим. — Лидии плохо. Она в больнице.
Я чуть не выронила миску:
— Что случилось?
— Поджелудочная. Всё серьёзно.
Дмитрий отреагировал так, как я и ожидала — отстранённым молчанием. Мы виделись с Лидией Сергеевной раз в месяц, строго по расписанию. Она приходила, пила чай, говорила о погоде, старательно избегая любых тем, связанных с прошлым. А мы делали вид, что это нормально.
— Не поеду, — сказал он, глядя в окно. — Хватит. Насмотрелся на её манипуляции.
Я села рядом:
— Дим, это не манипуляция. У меня есть подруга в этой больнице, я проверила. Всё… всё правда.
Он повернулся ко мне, и в его глазах я снова увидела того маленького мальчика, которому всю жизнь врала собственная мать:
— И что теперь? Простить всё? Забыть?
— Нет. Просто быть рядом. Она всё-таки твоя мать.
В палате Лидия Сергеевна выглядела совсем другой: хрупкой, бледной, с пожелтевшей кожей. Капельница мерно капала, отсчитывая секунды.
— Димочка, — прошептала она, узнав сына. — Пришёл…
Он сел на край кровати, неуклюже поправляя одеяло:
— Как ты?
— Паршиво, — слабо улыбнулась она. — Но я это заслужила, да?
— Мама…
— Нет, правда. Я всю жизнь травила людей своим ядом, а теперь этот яд травит меня. Справедливо, правда?
Я стояла у двери, колеблясь, уходить ли или остаться. Но она вдруг протянула ко мне руку:
— Оля, иди сюда. Я должна тебе кое-что сказать.
Подойдя ближе, я заметила, как сильно дрожат её пальцы.
— Ты была права тогда, — она говорила тихо, но уверенно. — Я действительно боялась. Всю жизнь боялась, что кто-то увидит настоящую меня. Что Дима узнает правду и возненавидит меня. Что ты заберёшь его у меня. И знаешь что? Всё, чего я боялась, случилось. А я… я всё ещё жива. И он всё ещё мой сын.
Слёзы потекли по моим щекам:
— Лидия Сергеевна…
— Зови меня Лида, пожалуйста. Хоть раз в жизни я хочу быть просто Лидой, а не этой чопорной Лидией Сергеевной.
Тот день мы провели вместе почти три часа. Она рассказывала о своей молодости — без прикрас и цензуры. О том, как влюбилась в женатого мужчину, как боялась остаться одна с ребёнком, как ненавидела себя за свою трусость и ложь.
— А тебя я возненавидела не просто так, — призналась она. — Ты была такой… настоящей. Не боялась быть собой. Я смотрела на тебя и видела всё, чем сама никогда не была.
Когда я покидала больницу, внутри что-то изменилось. Передо мной больше не стояла та властная свекровь, которая некогда превратила мою жизнь в ад. Теперь это была просто испуганная женщина, которая наконец-то сбросила маску.
Врачи давали ей полгода, максимум год. Но Лида (теперь я называла её только так) оказалась удивительно упрямой. Она боролась за жизнь с той же страстью, с какой раньше цеплялась за свои секреты.
— К чёрту все прогнозы, — однажды заявила она, когда я принесла ей домашний куриный бульон в больницу. — Я ещё должна внуков нянчить.
Я чуть не поперхнулась:
— Каких внуков?
— Твоих с Димой, конечно. Или вы не планируете? — Она прищурилась с той самой хитринкой, которая раньше вызывала у меня тревогу, но теперь казалась почти… родной.
Через месяц её выписали домой. Лечение принесло определенный эффект, но жить одной она уже не могла. После развода дядя Толя переехал к своей сестре в Саратов.
— Пусть переезжает к нам, — предложила я как-то вечером, когда мы с Дмитрием готовились ко сну.
Он резко приподнялся на локте:
— Ты серьёзно? После всего, что было?
— Именно из-за этого. Дим, знаю, это звучит безумно, но… она изменилась. И я тоже.
Он долго молчал, глядя в потолок.
— Знаешь, что странно? — наконец произнес он. — Я впервые вижу настоящую маму. Без масок, без обмана.
Лида переехала к нам через неделю. Я освободила свой рабочий кабинет и купила специальную медицинскую кровать. А потом начались наши вечера.
Каждый день после работы я заходила к ней — сперва из чувства долга, затем по привычке, а потом просто потому, что мне хотелось. Мы говорили обо всём: она делилась историями из своей молодости — теперь уже правдивыми, без прикрас, а я рассказывала о своих страхах и надеждах.
— Знаешь, — сказала она как-то раз, перебирая старые фотографии, — я следила за тобой до свадьбы не для того, чтобы найти компромат.
— А для чего же? — удивилась я.
— Я видела, как Дима преображается рядом с тобой. Как он становится… свободнее. И я боялась. Боялась, что ты дашь ему то, чего я никогда не смогла — возможность быть собой.
Я взяла её за руку — такую хрупкую теперь.
— Почему ты никогда не решилась просто… отпустить? Позволить ему быть счастливым?
— Думала каждый день. Но страх всегда был сильнее.
В октябре у неё случился первый серьёзный приступ. Я выбежала из офиса прямо во время важного совещания, забыв сумку и чуть не сбив охранника. Она лежала бледная, но всё ещё улыбалась:
— Не дождётесь, я ещё обязательно на вашу свадьбу погуляю.
— Мы уже четыре года женаты, — рассмеялась я сквозь слёзы.
— Значит, на годовщину! Устроим праздник, весь дом на уши поставим!
И мы действительно устроили его. На пятую годовщину свадьбы Лида настояла на большом семейном ужине. Она лично составляла меню, училась меня готовить свои фирменные пироги. Теперь уже без колкостей и насмешек — просто показывала, объясняла, делилась секретами.
— Главное — тесто месить с любовью, — повторяла она, хотя сама уже едва могла держать скалку.
Я наблюдала, как она возится с тестом, и вдруг поняла: вот оно, настоящее чудо. Не в том, что она борется с болезнью (хотя это само по себе поразительно). А в том, что две женщины, которые некогда ненавидели друг друга, теперь стоят на одной кухне и делятся самым сокровенным.
На ужин собралась вся семья: тётя Вера, дядя Толя (прилетел специально из Саратова), даже Борис Николаевич с новой женой (отец мужа). Лида встретила их у входа:
— Проходите. Я так рада, что вы здесь.
Её голос звучал искренне, без единой капли фальши.
Когда все расселись за столом, она поднялась, опираясь о спинку стула:
— Хочу сказать тост. За мою невестку Олю. Она научила меня самому трудному в жизни — быть честной. Сначала с другими, а потом и с собой.
Я почувствовала, как Дмитрий сжал мою руку под столом. А Лида продолжила:
— Два года назад я думала, что она разрушает мою жизнь. А вместо этого… она помогла мне создать новую. Настоящую.
Тот вечер стал особенным для всех. Я впервые увидела, как Борис Николаевич плакал. Как улыбался дядя Толя. Как тётя Вера украдкой вытирала слёзы.
Затем Лида достала конверт:
— Здесь рецепты. Все мои фирменные блюда. Записала их для тебя, доченька. Теперь ты — хранительница нашей семьи.
Беременность я обнаружила в декабре. Помню, как сидела на краю ванны, глядя на две полоски, и думала только об одном: «Как рассказать Лиде?»
За последние месяцы её состояние сильно ухудшилось. Она почти не вставала, только сидела в своём любимом кресле у окна, укутавшись в плед, и смотрела на падающий снег. Но глаза её оставались живыми и цепкими.
— Ты сегодня какая-то другая, — заметила она, когда я принесла ей утренний чай. — Прямо светишься.
Я присела рядом с её креслом, стараясь не встревожить:
— Лид… У меня новости.
Она отставила чашку, внимательно глядя на меня:
— Я так и знала! Когда срок?
— Откуда… — запнулась я. — Как ты догадалась?
Она тихо рассмеялась, её голос был слабым, но теплым:
— Доченька, я же мать. Я вижу такие вещи. А ещё замечала, как тебя утром тошнит уже неделю.
Я уткнулась лицом в её колени, словно снова стала ребёнком:
— Восемь недель. Врач говорит, всё хорошо.
Её рука погладила меня по голове. Несмотря на слабость, прикосновение было удивительно мягким и успокаивающим:
— Знаешь, я каждый день молилась, чтобы дожить до этого момента. Чтобы видеть, как растёт твой живот, чтобы научить тебя всему, что должна знать будущая мама.
— Ты успеешь, — прошептала я, сжимая её ладонь. — Обязательно успеешь.
Следующие месяцы стали настоящими американскими горками. Её состояние колебалось: то улучшалось, то ухудшалось. Но она боролась — теперь ради нас обоих.
В свободные от процедур дни Лида училась быть бабушкой. Она обучала меня готовить домашнее детское питание («Ничего из магазина!»), вязать пинетки, петь колыбельные. Мы перебирали старые вещи Дмитрия, и каждая потёртая распашонка становилась источником воспоминаний:
— Это он надел первый раз, когда мы поехали на дачу. Май, тепло… А он всё равно простудился.
Однажды вечером она попросила принести коробку с чердака:
— Там должна быть шкатулка. Красная, с золотым узором.
Внутри оказалась цепочка с кулоном в виде ангела.
— Это мама подарила мне, когда я ждала Диму. Сказала: «Пусть хранит тебя и малыша». Теперь твоя очередь.
— Лида, я не могу…
— Можешь. И должна. Знаешь, я только сейчас поняла: материнство — это не о контроле. Это о том, чтобы научить летать, а потом найти в себе силы отпустить.
В апреле у меня начались осложнения, и врачи назначили строгий постельный режим. Теперь уже Лида навещала меня — медленно, опираясь на стены, но с той же упрямой решимостью, которая всегда отличала её.
— Помнишь тот ужин? — спросила она однажды. — Когда я плюнула в твою тарелку?
— Помню, — улыбнулась я. — Не забуду никогда.
— Знаешь, что я чувствовала тогда? Не злость даже, а страх. Я боялась, что ты заберёшь последнее, что у меня было — власть над сыном. А ты… ты подарила мне гораздо больше. Настоящую семью.
В мае её здоровье резко ухудшилось. Приступ был небольшим, но он исчерпал последние силы. Врачи говорили, что времени осталось немного — дни или недели.
Я проводила с ней каждую минуту, которую могла выделить. Читала ей вслух, рассказывала о первых шевелениях малыша, держала её за руку. Дмитрий часто сидел рядом, не скрывая своих слёз.
Она ушла тихо, во сне. За день до этого попросила положить её руку на мой живот:
— Пинается. Будет сильным. Береги его, доченька. И себя береги.
Через месяц родился наш сын. Мы назвали его Александром — в честь отца Лидии. На его крестины собралась вся семья: Борис Николаевич, дядя Толя, тётя Вера. Маленькая, но крепкая семья.
Сегодня Сашке исполнилось полгода. Я достала ту самую красную шкатулку, надела цепочку с ангелом и долго рассматривала фотографию, сделанную нами перед её болезнью. На снимке она держит руку на моём животе и улыбается — спокойно и светло, как человек, который наконец-то обрёл покой.
Говорят, что любовь сильнее ненависти. Но редко кто упоминает, что иногда именно ненависть может стать путеводной нитью к любви. Нужно только набраться смелости пройти этот путь до конца — через боль, через прощение, через принятие.
Я смотрю на своего сына, и иногда мне кажется, что его улыбка точно такая же, как у неё. И знаете что? В такие моменты я понимаю: некоторые люди остаются с нами навсегда. Они просто учат нас любить — даже если начинают с противоположного конца.