Снег падал тихо и мягко. Он накрыл улицы, крыши домов, оседал на плечах прохожих. Сквозь плотную белую завесу пробиралась женщина. В руках она держала ребенка — крошечный свёрток в сером одеяле, с маленькой шапочкой на голове. Мальчик мирно спал, прижавшись к ее груди, не подозревая, что его жизнь-вот изменения навсегда.
Женщина остановилась перед зданием с облезлой вывеской: «Дом малютки №4» . Она подняла глаза, словно ища у неба прощения или силы. Но оно осталось глухим и немым. Ее руки дрожали, сердце билось так сильно, что казалось — его слышно за версту.
Она медленно опустила младенца на порог, рядом с крышкой:
«Миша. Простите. Люблю его. Не могу иначе».
Постояла ещё немного, будто надеясь, что кто-то остановит её. Пальцы судорожно сжались, плечи затряслись от обороняемых рыданий. Затем шаг сделал назад. Ещё один. И побежала. Ночью, во тьму, прочесть от всего, что было.
Через несколько минут дверь распахнулась. На пороге появилась Валентина Сергеевна — женщина лет пятидесяти, воспитательница дома малютки. Увидев ребенка, она быстро нагнулась, осторожно подняла его и прижала к себе:
— Кто же ты бросил, родной?.. Замёрз бы здесь…
Она ещё не знала, что этот момент остаётся с ней навсегда. Как снежинки тают на ресницах малыша, как он невольно сжался в комочке, чувствуя холод этого мира.
Для Миши этот дом стал первым и единственным. Сначала — кроватка с решётками. Затем — детсадовская группа с жёлтыми шкафами. Потом — школьная комната, где пахло старыми учебниками и линолеумом.
Он привык. Привык к голосу Валентины Сергеевны, к строгости Евгении Аркадьевны, к бесконечным напоминаниям «не шуметь, не шалить». Привык ждать нечего хорошего. Ведь каждый раз, когда приходили «взрослые» — люди, которые могли бы забрать его из интерната, — замирало его сердце. А потом всё повторилось: снова никто его не выбирал. И он сделал вид, что ему всё равно.
Когда Мише было восемь, его друг Санька сказал:
— А вдруг твоя мама жива? Может, она тебя ищет?
— Нет, — тихо ответила Миш.
— Почему ты так думаешь?
— Если бы искала, давно бы нашла.
Он произнёс это спокойно. Но этой ночью долго лежала с лицом в подушке, держась за слёзы, чтобы никто их не услышал.
Годы шли. Детский дом учил выживать: охлаждаться, держать удар, быть частью коллектива. Но Миша был другим. Он много читал, капитан, стремился учиться. Он не хотел остаться здесь навсегда.
Когда ему исполнилось четырнадцать, он спросил у Валентины Сергеевны:
— Почему она меня оставила?
Она помолчала, прежде чем ответить.
— Иногда люди не выбирают. Иногда жизнь оказывается слишком жестокой. Может, ей тоже было очень тяжело.
— А ты бы оставила?
Она не ответила. Только ласково провела рукой по его голове.
Когда Мише исполнилось шестнадцать, он получил свой первый паспорт. В графе «отец» — прочерк. В графе «мать» — ничего.
Он жил в интернате, готовился поступить в колледж. По вечерам работал грузчиком на складе в городе — мыл полы, перетаскивал ящики, терпел ругань водителей.
Он не жаловался. Он знал: стоит только сломаться — и больше ничего не останется.
Иногда ему снился один и тот же сон: он бежит по бескрайнему полю. Вдалеке — женщина. Она машет ему, зовёт, но он не слышит её слов. Он бежит, кричит, но чем ближе — тем дальше она уходит.
Однажды вечером он открыл старый шкаф и нашёл ту самую маленькую записку. Она хранилась в его личном деле, которое он тайком спросил у Валентины Сергеевны. Бумага была смята, буквы — нечёткие, написанные дрожащей рукой молодой и уверенной девушки.
«Миша. Простите. Люблю его. Не могу иначе».
Он перечитывал эти строки снова и снова, словно прочувствовав каждое слово до силы души. И однажды пришел к выводу: он не может больше жить без правды.
Сначала он начал с архивов. Записался на прием в ЗАГС, узнал номер своего дела — тем самым, по его принятию в Доме Малютки. Информации было мало: дата рождения, состояние здоровья, примерный возраст. И только. Но была записка. Та самая.
И был один след — номер роддома.
Миша отправился туда. Его встретила женщина с пронзительно-синими глазами — акушерка Мария Петровна, работавшая в этом роддоме с конца девяностых.
— Январь 2004? — задумалась она. — Помню одну девушку. Очень молодой. Приехала из деревни. Родила мальчика… А потом исчезла. Даже не оформила документы. Мы пытались найти ее, но — будто сквозь землю провалилась.
— Как её звали?
— Кажется, Лена или Алёна… Была худенькой, всё время плакала. Говорила, что мать выгнала, отец ребенка бросил.
Это было больше, чем он мог надеяться услышать.
Он поехал в районный архив, лист записей о новорождённых за тот период. Одна запись от 11 января гласила: «мальчик, мать — неустановлена, роддом №3». Это был он.
Дальнейшие поездки в деревню. Миша ходил дома, расспрашивал старожилов. Некоторые прятались, другие говорили: «Прошлое не вернёшь, сынок».
Но в одной деревне — Никольском — ему повезло. В местной лавке он увидел женщину с такими же серыми глазами, как и у него. Что-то внутри екнуло.
— Простите… Вас Леной зовут? — осторожно спросил он.
Женщина обернулась. Ее лицо вдруг побледнело.
— Миша…?
— Откуда ты знаешь моё имя?
— Я… — она опустилась на ступеньку крыльца. — Я помню тебя всю жизнь. Это я тебя оставила. Потому что не знал, как дальше жить. Мне было семнадцать. Меня выгнали из дома. Я ютилась в подвале. У меня не было ни денег, ни еды. Я думал — если останусь с тобой, мы оба погибнем. Так оставила. После этого ночей не спала. Каждый день молилась. Пыталась найти, но мне никто ничего не говорил…
Он молчал.
— Я не прошу прощения. Не прошу любви. Я просто хотела, чтобы ты знал: я тебя любила. Всегда. Только была слабой.
Он медленно подошёл и сел рядом. Смотрел вдал. Потом тихо сказал:
— Я не знаю, как теперь называть тебя. Не знаю, как это построить… Но хочу попробовать.
Она заплакала. Он тоже.
Два одиноких сердца нашли друг друга.
Прошло полгода. Миша перевёлся на заочное обучение, устроившись помощником библиотекаря в деревне. Он снимал комнату в доме у Лены — теперь он называл ее мамой, пусть и не сразу.
Они вместе ужинали, высаживали цветы на подоконнике, гуляли по лесу. Миша ещё не забыл боль прожитых лет, но теперь знал — он не один.
Однажды вечером он принес ей старую фотографию: детский дом, ему семь лет, на ней он в шапочке с помпоном, рядом с Санькой.
— Это мой друг. Теперь в заключении. Никто ему не пишет. Может, съездим?
— Конечно, сын.
Это слово чужим казалось. Но в то же время — теплым. Живым. Своим.
Эпилог
Иногда судьба берёт слишком много. Иногда боль становится для нового. Иногда разбитое сердце всё равно умеет любить.
Миша прошел долгий путь — от холодного порога детского дома до теплого уюта материнского дома. Он понял: не обязательно прощать, чтобы построить новую жизнь. Но важно знать правду.
А правда была в ее глазах. В ее руках, дрожащих от волнения, когда она гладила ему волосы. В ее улыбке, когда он назвал ее «мама».